Неточные совпадения
Сильный западный
ветер поднимал столбами пыль с дорог и полей, гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко
относил падавшие желтые листья.
В день похорон с утра подул сильный
ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение хора он
относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Но в таких расчетах надо иметь в виду течения; здесь течение было противное; попутный
ветер нес нас узлов десять, а течением
относило назад узлов пять.
Фрегат повели, приделав фальшивый руль, осторожно, как
носят раненого в госпиталь, в отысканную в другом заливе, верстах в 60 от Симодо, закрытую бухту Хеда, чтобы там повалить на отмель, чинить — и опять плавать. Но все надежды оказались тщетными. Дня два плаватели носимы были бурным
ветром по заливу и наконец должны были с неимоверными усилиями перебраться все (при морозе в 4˚) сквозь буруны на шлюпках, по канату, на берег, у подошвы японского Монблана, горы Фудзи, в противуположной стороне от бухты Хеда.
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и
носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным
ветром, на время почему-то от него оторвались…
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что в этот день дул особенно сильный
ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых) видел, как какая-то лодка в море боролась с
ветром, который
относил ее от берега все дальше и дальше; но он не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
Последние два дня дул сильный северо-западный
ветер. Он ломал сучья деревьев и
носил их по воздуху, как пылинки. К вечеру 6 ноября
ветер вдруг сразу стих. Мы так привыкли к его шуму, что неожиданно наступившая тишина показалась нам даже подозрительной.
Оказалось, что сильный
ветер подхватил его около реки Каньчжу и
отнес к острову Сахалин.
Вдруг
ветер переменился, и дым
отнесло в сторону. Дерсу поднялся и растолкал меня. Я попробовал было еще идти по галечниковой отмели, но вскоре убедился, что это свыше моих сил: я мог только лежать и стонать.
Холодные течения, идущие от северных островов, где даже в конце лета бывает ледоход, омывают Сахалин с обеих сторон, причем восточному берегу, как более открытому течениям и холодным
ветрам, приходится принимать наибольшую долю страданий; природа его безусловно суровая, и флора его
носит настоящий полярный характер.
Если же везде сухо, то степные пожары производят иногда гибельные опустошения: огонь, раздуваемый и гонимый
ветром, бежит с неимоверною быстротою, истребляя на своем пути все, что может гореть: стога зимовавшего в степях сена, лесные колки, [Колком называется, независимо от своей фигуры, всякий отдельный лес; у псовых охотников он
носит имя острова] даже гумна с хлебными копнами, а иногда и самые деревни.
Крепкий мартовский
ветер носился над кладбищем, беспрестанно захлестывая ризу на священнике и
относя в сторону пение причетников.
Он явственно расслышал голос жены и старухи; но сколько ни напрягал слух, думая услышать крики, звавшие на помощь, ничего не мог разобрать.
Ветер дул с Оки и
относил слова двух женщин.
Он похож на сухую былинку, — дует
ветер с моря и
носит ее, играя ею, — Пепе прыгает по камням острова, с восхода солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льется его неутомимый голосишко...
В тот день, когда я увидел этого ребенка, в Петербурге ждали наводнения; с моря сердито свистал порывистый
ветер и
носил по улицам целые облака холодных брызг, которыми раздобывался он где-то за углом каждого дома, но где именно он собирал их — над крышей или за цоколем — это оставалось его секретом, потому что с черного неба не падало ни одной капли дождя.
Катер не мог одолеть
ветра, и его
относило все дальше и дальше от берега.
Я — не плакал, только — помню — точно ледяным
ветром охватило меня. Ночью, сидя на дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям. Долго
носил я в душе это тяжелое желание, но рассказать было некому, так оно, невысказанное, и перегорело.
…Время от времени за лесом подымался пронзительный вой
ветра; он рвался с каким-то свирепым отчаянием по замирающим полям, гудел в глубоких колеях проселка, подымал целые тучи листьев и сучьев,
носил и крутил их в воздухе вместе с попадавшимися навстречу галками и, взметнувшись наконец яростным, шипящим вихрем, ударял в тощую грудь осинника… И мужик прерывал тогда работу. Он опускал топор и обращался к мальчику, сидевшему на осине...
Ветер жалостно просила:
—
Отнеси ты мое сердце
Во дремучие, во темные леса!..
«Эка меня
носит!» — думаю я, а мои колокольчики заливаются вместе с докторскими,
ветер свистит, кучера гикают, и под этот неистовый шум я вспоминаю все подробности этого странного, дикого, единственного в моей жизни дня, и мне кажется, что я в самом деле с ума сошел или же стал другим человеком. Как будто тот, кем я был до сегодняшнего дня, мне уже чужд.
Ни даль утомительного пути, ни зной, ни стужа, ни
ветры и дождь его не пугали; почтовая сума до такой степени была нипочем его могучей спине, что он, кроме этой сумы, всегда
носил с собою еще другую, серую холщовую сумку, в которой у него лежала толстая книга, имевшая на него неодолимое влияние.
И выкрикивал сирота-мальчуган это «горе, горе крепким» над пустынным болотом, и мнилось ему, что
ветер возьмет и понесет слова Исаии и
отнесет туда, где виденные Иезекиилем «сухие кости» лежат, не шевелятся; не нарастает на них живая плоть, и не оживает в груди истлевшее сердце.
Ветер веселый
И зол, и рад.
Крутит подолы,
Прохожих ко́сит,
Рвет, мнет и
носитБольшой плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию»…
И слова доносит...
— Еще какой разум-то, друг сердечный! Разум большой надо иметь, — отвечал Сергеич. — Вот тоже нынешние дружки, посмотришь, званье только
носят… Хоть бы теперь приговор вести надо так, чтоб кажинное слово всяк в толк взял, а не то что на
ветер языком проболтать. За пояс бы, кажись, в экие годы свои всех их заткнул, — заключил он и начал тесать.
Море шепталось по-прежнему с берегом, и
ветер всё так же
носил его шёпот по степи.
Голова кружится; мое путешествие к соседу меня совершенно измучило. А тут еще этот ужасный запах. Как он почернел… что будет с ним завтра или послезавтра? И теперь я лежу здесь только потому, что нет силы оттащиться. Отдохну и поползу на старое место; кстати,
ветер дует оттуда и будет
относить от меня зловоние.
Стою один среди равнины голой,
А журавлей
относит ветер в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не смолоченный хлеб на гумне люди веют, не буен
ветер, доброе зерно оставляя, летучую мякину в сторону
относит, — один за другим слабосильные бойцы поле покидают, одни крепконогие, твердорукие на бою остаются. Дрогнула, ослабела ватага якимовская, к самой речке миршенцы ее оттеснили. Миршенские старики с подгорья радостно кричат своим...
Ден пять еще нас
носило,
ветер сменился, нас на восток потянуло.
Едва миновав темные фигуры мельниц, из которых одна неуклюже махала своими большими крыльями, и выехав за станицу, я заметил, что дорога стала тяжелее и засыпанное,
ветер сильнее стал дуть мне в левую сторону, заносить вбок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимать и
относить снег, разрываемый полозьями и копытами.
Бабочка сделала попытку спрятаться в траве, но порывом
ветра ее
отнесло к реке.
Орочи потеряли ориентировку и гребли наугад до самых сумерек, а
ветром их
относило в сторону.
Я обожала ее улыбки, как обожала ее песни… Одну на них я отлично помню. В ней говорилось о черной розе, выросшей на краю пропасти в одном из ущелий Дагестана… Порывом
ветра пышную дикую розу снесло в зеленую долину… И роза загрустила и зачахла вдали от своей милой родины… Слабея и умирая, она тихо молила горный ветерок
отнести ее привет в горы…
«Она только обмерла с перепугу, касаточка! Не ожидала, что готовит ей любимица, цыганское отродье проклятое! Не подслушай Маша, дай ей Бог здоровья, быть бы ей, голубке чистой, в когтях у коршуна! — проносилось в его голове. — Но как же теперь ее в дом незаметно доставить? — возникал в его уме вопрос. — Надо прежде в чувство привести, да не здесь; на
ветру и так с час места пролежала, еще совсем ознобится. Отнесу-ка я ее в сад, в беседку, авось очнется, родная».
Вскочивший Николай Павлович быстро поддержал ее и бережно довел до стула, стоявшего в глубине церкви. В последней царил таинственный полумрак, усугубляемый там и сям мерцающими неугасимыми лампадами, полуосвещающими строгие лица святых угодников, в готические решетчатые окна лил слабый сероватый свет пасмурного дня, на дворе, видимо, бушевал сильный
ветер, и его порывы
относили крупные дождевые капли, которые по временам мелкою дробью рассыпались по стеклам, нарушая царившую в храме благоговейную тишину.
Горничная тряслась у дверей своих, будто прохваченная насквозь сырым, сквозным
ветром. Взяв от пажа роковое послание, она с этой тяжелой
ношей вошла в спальню своей барышни и тихо, украдкою положила записку под подушку.
Храбрая мысль
носит вас на подвиги,
Высоко возлетаете вы на дело отважное,
Словно как сокол на
ветрах ширяется,
Птиц одолеть замышляя в отважности!
Только, стало быть, солдат за гимнастерку — портьерка — взык! — будто
ветром ее вбок
отнесло. Стоит барыня, пуховую ладонь к косяку прислонила и опять за свое...